Желтухин сидел между крыльцом и стеной дома изложение
Обновлено: 03.05.2024
Толстой Алексей “Желтухин”. Читательский дневник, краткое содержание
О чем произведение (1-2 предложения – кратчайшее содержание)
Мальчик Никита подбирает на дорожке молоденького скворца и приносит его домой. Желтухин привыкает жить среди людей, но осенью улетает.
- На дорожке сада Никита находит желтоносого скворца и забирает его домой.
- Мальчик селит скворца на окне и завешивает его марлей.
- Желтухин боится мальчика, но постепенно начинает есть мух и комаров.
- К Желтухину рвется кот Василий Васильевич, но Никита прогоняет кота.
- Желтухин привыкает жить с людьми и даже учится говорить слово “Саша”.
- Осенью Желтухин улетает с дикими скворцами в теплые страны.
Понравившийся эпизод
Мне понравилось описание поведения Желтухина в самом начале. Как он видел огромного мальчика и боялся, что тот его съест. При этом Желтухин думал, что Никита специально откармливает его.
План произведения для пересказа
- Скворец на дорожке;
- Скворец на окне;
- Вкусные мухи;
- Желтухин дразнится;
- Кот Василий Васильевич;
- Полет по комнатам;
- Говорящий скворец;
- На теплый юг.
Главная мысль
Диких животных можно иногда приносить домой, чтобы помочь им, но после их обязательно нужно отпускать.
Чему учит эта книга
Рассказ учит любить природу, не обижать животных, заботиться о животных, которые живут рядом с человеком. Учит доброте, отзывчивости.
Отзыв, отношение к произведению, чем понравилось произведение, мое отношение к прочитанному
Мне очень понравился этот рассказ, потому что я сама сильно люблю животных Мне понравилось отношение мальчика Никиты к скворцу. Он не обижал птенца, а напротив позаботился о нем, и даже научил говорить. А это умение скворцу обязательно пригодится во взрослой жизни.
Новые слова и выражения
Пословицы к произведению
Воля птичке дороже золотой клетки.
К недоброму человеку и голубь не летит.
Доброе слово и кошке приятно.
Желтухин сидел между крыльцом и стеной дома изложение
Пришла осень, земля клонилась на покой. Позднее солнце вставало, не греющее, старое, — ему уже дела не было до земли. Улетели птицы. Опустел сад, осыпались листья. Из пруда вытащили лодку, — положили в сарай кверху днищем. По утрам теперь, в местах, где падали тени от крыш, трава была седая, тронутая инеем. По инею, по осеннезеленой траве хаживали гуси на пруд, — гуси разжирели, переваливались, как комья снега. Двенадцать девок из деревни рубили капусту в большой колоде около людской, — пели песни, стучали тяпками на весь двор. С погребицы, где пахтали масло, прибегала Дуняша, грызла кочерыжки, — еще больше расхорошелась за осень, так и заливалась румянцем, и все знали, что бегает она к людской не затем, чтобы грызть кочерыжки и смеяться с девками, а затем, чтобы видел ее из окошка молодой рабочий Василий, то же самое — кровь с молоком. Артем совсем нос повесил — чинил в людской хомуты. Матушка перебралась на зимнюю половину. В дому затопили печи. Еж Ахилка натаскал тряпок и бумажек под буфет и норовил завалиться спать на всю зиму. Аркадий Иванович посвистывал у себя в комнате. Никита видел в дверную щелку, — Аркадий Иванович стоит перед зеркалом и, держа себя за кончик бородки, задумчиво посвистывает: ясно — человек задумал жениться. Василий Никитьевич послал обоз с пшеницей в Самару и сам выехал на следующий день. Перед отъездом у него были большие разговоры с матушкой. Она ждала от него письма. Через неделю Василий Никитьевич писал: «Хлеб я продал, представь — удачно, дороже, чем Медведев. Дело с наследством, как и надо было ожидать, не подвинулось ни на шаг. Поэтому, само собою, напрашивается второе решение, которому ты так противилась, милая Саша. Не жить же нам врозь еще и эту зиму. Я советую торопиться с отъездом, так как занятия в гимназии уже начались. Только в виде отдельного исключения Никите будет разрешено держать вступительный экзамен во второй класс. Между прочим, мне предлагают две изумительные китайские вазы — это для нашей городской квартиры; только страх, что ты рассердишься, удерживает пока меня от покупки». Матушка колебалась недолго. Тревога за нахождение в руках Василия Никитьевича больших денег и в особенности опасность покупки им никому на свете не нужных китайских ваз заставили Александру Леонтьевну собраться в три дня. Нужная для города мебель, большие сундуки, бочонки с засолом и живность матушка отправляла с обозом. Сама же налегке, на двух тройках, с Никитой, Аркадием Ивановичем и Василисой-кухаркой выехала вперед. День был серый и ветреный. Кругом пустынные жнивья и пашни. Матушка жалела лошадей, ехала трусцой. В Колдыбани заночевали на постоялом дворе. На другой день, к обеду, из-за плоского края степи, из серой мглы поднялись купола церквей, трубы паровых мельниц. Матушка молчала: не любила города, городской жизни. Аркадий Иванович от нетерпения покусывал бородку. Долго ехали мимо салотопенных вонючих заводов, мимо складов леса, миновали грязную слободу с кабаками и бакалейными лавками, переехали широкий мост, где по ночам шалили слободские ребята, горчичники; вот мрачные бревенчатые амбары на крутом берегу реки Самарки, — усталые лошади поднялись в гору, и колеса загремели по мостовой. Чисто одетые прохожие с удивлением оглядывались на залепленные грязью экипажи. Никите стало казаться, что обе коляски неуклюжи и смешны, что лошади — разномастные, деревенские, — хоть бы своротить с главной улицы! Вот мимо, сильно цокая подковами, пролетел вороной рысак, запряженный в лакированный шарабан. — Сергей Иванович, что вы так едете, поскорее, — сказал Никита. — И так доедем. Сергей Иванович сидел степенно и строго на козлах, придерживая тройку рысцой. Наконец свернули в боковую улицу, проехали мимо пожарной каланчи, где у калитки стоял мордастый парень в греческом шлеме, и остановились у белого одноэтажного дома с чугунным через весь тротуар крыльцом. В окошке появилось радостное лицо Василия Никитьевича. Он замахал руками, исчез и через минуту сам открыл парадное. Никита вбежал в дом первым. В небольшом, оклеенном белым, совершенно пустом зале было светло, пахло масляной краской, на блестящем крашеном полу у стены стояли две китайские вазы, похожие на умывальные кувшины. В конце зала, в арке с белыми колонками, отражавшимися в полу, появилась девочка в коричневом платьице. Руки ее были заложены под белый фартучек, желтые башмачки тоже отражались в полу. Волосы были зачесаны в косу, за ушами на затылке черный бант. Синие глаза глядели строго, даже немножко прищурились. Это была Лиля. Никита стоял посреди залы, прилип к полу. Должно быть, Лиля глядела на него точно так же, как на главной улице прохожие глядели на сосновские тарантасы. — Письмо мое получили? — спросила она. Никита кивнул ей. — Где оно? Отдайте сию минуту. Хотя письма при себе не было, Никита все же пошарил в кармане. Лиля внимательно и сердито глядела ему в глаза. — Я хотел ответить, но. — пробормотал Никита. — Где оно? — В чемодане. — Если вы его сегодня же не отдадите, — между нами все кончено. Я очень раскаиваюсь, что написала вам. Теперь я поступила в первый класс гимназии. Она поджала губы и стала на цыпочки. Только сейчас Никита догадался: на лиловенькое письмо он ведь не ответил. Он проглотил слюни, отлепил ноги от зеркального пола. Лиля сейчас же опять спрятала руки под фартучек — носик у нее поднялся. От презрения длинные ресницы совсем закрылись. — Простите меня, — проговорил Никита, — я ужасно, ужасно. Это все лошади, жнитво, молотьба, Мишка Коряшонок. Он побагровел и опустил голову. Лиля молчала. Он почувствовал к себе отвращение, вроде как к коровьей лепешке. Но в это время в прихожей загудел голос Анны Аполлосовны, раздались приветствия, поцелуи, застучали тяжелые шаги кучеров, вносивших чемоданы. Лиля сердито, быстро прошептала: — Нас видят. Вы невозможны. Примите веселый вид. может быть, я вас прощу на этот раз. И она побежала в прихожую. Оттуда по пустым гулким комнатам зазвенел ее тоненький голос: — Здравствуйте, тетя Саша, с приездом! Так начался первый день новой жизни. Вместо спокойного, радостного деревенского раздолья — семь тесноватых, необжитых комнат, за окнами — громыхающие по булыжнику ломовики и спешащие, одетые все, как земский врач из Пестравки, Вериносов, озабоченные люди бегут, прикрывая рот воротниками от ветра, несущего бумажки и пыль. Суета, шум, взволнованные разговоры. Даже часы шли здесь иначе, — летели. Никита и Аркадий Иванович устраивали Никитину комнату, — расставляли мебель и книги, вешали занавески. В сумерки пришел Виктор, прямо из гимназии, рассказал, что пятиклассники курят в уборной и что учитель арифметики у них в классе приклеивался к стулу, вымазанному гуммиарабиком. Виктор был независимый и рассеянный. Выпросил у Никиты перочинный нож с двенадцатью лезвиями и ушел «к одному товарищу, — ты его не знаешь», — играть в перышки. В сумерки Никита сидел у окна. Закат за городом был все тот же — деревенский. Но Никита, как Желтухин за марлей, чувствовал себя пойманным, пленником, чужим — точь-в-точь Желтухин. В комнату вошел Аркадий Иванович, в пальто и в шапке, в руке он держал чистый носовой платок, распространяющий запах одеколона. — Я ухожу, вернусь часам к девяти. — Вы куда уходите? — Туда, где меня еще нет. — Он хохотнул. — Что, брат, как тебя Лиля-то приняла, — прямо в вилы. Ничего, обтешешься. И даже это отчасти хорошо — деревенского жирку спустить. — Он повернулся на каблуке и вышел. За один день сделался совсем другим человеком. Этой ночью Никита видел во сне, будто он в синем мундире с серебряными пуговицами стоит перед Лилей и говорит сурово: — Вот ваше письмо, возьмите. Но на этих словах он просыпался и снова видел, как идет по отсвечивающему полу и говорит Лиле: — Возьмите ваше письмо. У Лили длинные ресницы поднимались и опускались, независимый носик был гордый и чужой, но вот-вот и носик и все лицо перестанут быть чужими и рассмеются. Он просыпался, оглядывался, — странный свет уличного фонаря лежал на стене. И снова Никите снилось то же самое. Никогда наяву он так не любил эту непонятную девочку. Наутро матушка, Аркадий Иванович и Никита пошли в гимназию и говорили с директором, худым, седым, строгим человеком, от которого пахло медью. Через неделю Никита выдержал вступительный экзамен и поступил во второй класс. 1920 г.
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
Желтухин сидел между крыльцом и стеной дома изложение
Вечером Никита рассматривал картинки в «Ниве» и читал объяснения к картинкам. Интересного было мало. Вот нарисовано: стоит женщина на крыльце с голыми до локтя руками; в волосах у нее — цветы, на плече и у ног — голуби. Через забор скалит зубы какой-то человек с ружьем за плечами. Самое скучное в этой картинке то, что никак нельзя понять — для чего она нарисована. В объяснении сказано: «Кто из вас не видал домашних голубей, этих истинных друзей человека? (Далее про голубей Никита пропустил.) Кто поутру не любил бросать зернышки этим птицам? Талантливый немецкий художник, Ганс Вурст, изобразил один из таких моментов. Молодая Эльза, дочь пастора, вышла на крыльцо. Голуби увидели свою любимицу и радостно летят к ее ногам. Посмотрите — один сел на ее плечо, другие клюют из ее руки. Молодой сосед, охотник, любуется украдкой на эту картину». Никите представилось, что эта Эльза покормит, покормит голубей и делать ей больше нечего — скука. Отец ее, пастор, тоже где-нибудь в комнатке — сидит на стуле и зевает от скуки. А молодой сосед оскалился, точно у него живот болит, да так и пойдет, оскалясь, по дорожке, и ружье у него не стреляет, конечно. Небо на картинке серое и свет солнца — серый. Никита помуслил карандаш и нарисовал дочери пастора усы. Следующая картинка изображала вид города Бузулука: верстовой столб и сломанное колесо у дороги, а вдалеке — дощатые домики, церковка и косой дождь из тучи. Никита зевнул, закрыл «Ниву» и, подпершись, стал слушать. Наверху, на чердаке, посвистывало, подвывало протяжно. Вот затянуло басом — «ууууууууууу», — тянет, хмурится, надув губы. Потом завитком перешло на тонкий, жалобный голос и засвистело в одну ноздрю, мучится до того уж тонко, как ниточка. И снова спустилось в бас и надуло губы. Над круглым столом горит лампа под белым фарфоровым абажуром. Кто-то тяжело прошел за стеной по коридору, — должно быть, истопник, и под лампой нежно зазвенели хрусталики. Матушка склонила голову над книгой, волосы у нее пепельные, тонкие и вьются на виске, где родинка, как просяное зерно. Время от времени матушка разрезывает листы вязальной спицей. Книжка — в кирпичной обложке. Таких книжек у отца в кабинете полон шкап, все они называются «Вестник Европы». Удивительно, почему взрослые любят все скучное: читать такую книжку — точно кирпич тереть. На коленях у матушки, положив мокрый свиной носик на лапки, спит ручной еж — Ахилка. Когда люди лягут спать, он, выспавшись за день, пойдет всю ночь топотать по комнате, стучать когтями, похрюкивать, понюхивать по всем углам, заглядывать в мышиные норы. Истопник за стеной застучал железной дверцей, и слышно было, как мешал печь. В комнате пахло теплой штукатуркой, вымытыми полами. Было скучновато, но уютно. А тот, на чердаке, старался, насвистывал: «юу-юу-юу-юу-ю». — Мама, кто это свистит? — спросил Никита. Матушка подняла брови, не отрываясь от книги. Аркадий же Иванович, линовавший тетрадку, немедленно, точно того только и ждал, проговорил скороговоркой: — Когда мы говорим про неодушевленное, то нужно употреблять местоимение что. «Буууууууууу», — гудело на чердаке. Матушка подняла голову, прислушиваясь, передернула плечами и потянула на них пуховый платок. Еж, проснувшись, задышал носом сердито. Тогда Никите представилось, как на холодном темном чердаке нанесло снегу в слуховое оконце. Между огромных потолочных балок, засиженных голубями, валяются старые, продранные, с оголенными пружинами стулья, кресла и обломки диванов. На одном таком креслице, у печной трубы, сидит «Ветер»: мохнатый, весь в пыли, в паутине. Сидит смирно и, подперев щеки, воет: «Скуууучно». Ночь долгая, на чердаке холодно, а он сидит один-одинешенек и воет. Никита слез со стула и сел около матушки. Она, ласково улыбнувшись, привлекла Никиту и поцеловала в голову. — Не пора ли тебе спать, мальчик? — Нет, еще полчасика, пожалуйста. Никита прислонился головой к матушкину плечу. В глубине комнаты, скрипнув дверью, появился кот Васька, — хвост кверху, весь вид — кроткий, добродетельный. Разинув розовый рот, он чуть слышно мяукнул. Аркадий Иванович спросил, не поднимая головы от тетрадки: — По какому делу явился, Василий Васильевич? Васька, подойдя к матушке, глядел на нее зелеными, с узкой щелью, притворными глазами и мяукнул громче. Еж опять запыхтел. Никите показалось, что Васька что-то знает, о чем-то пришел сказать. Ветер на чердаке завыл отчаянно. И в это время за окнами раздался негромкий крик, скрип снега, говор голосов. Матушка быстро поднялась со стула. Ахилка, хрюкнув, покатился с колен. Аркадий Иванович подбежал к окну и, вглядываясь, воскликнул: — Приехали! — Боже мой! — проговорила матушка взволнованно. — Неужели это Анна Аполлосовна. В такой буран. Через несколько минут Никита, стоя в коридоре, увидел, как тяжело отворилась обитая войлоком дверь, влетел клуб морозного пара и появилась высокая и полная женщина в двух шубах и в платке, вся запорошенная снегом. Она держала за руку мальчика в сером пальто с блестящими пуговицами и в башлыке. За ними, стуча морозными валенками, вошел ямщик, с ледяной бородой, с желтыми сосульками вместо усов, с белыми мохнатыми ресницами. На руках у него лежала девочка в белой, мехом наверх, козьей шубке. Склонив голову на плечо ямщика, она лежала с закрытыми глазами, личико у нее было нежное и лукавое. Войдя, высокая женщина воскликнула громким басом: — Александра Леонтьевна, принимай гостей, — и, подняв руки, начала раскутывать платок. — Не подходи, не подходи, застужу. Ну и дороги у вас, должна я сказать — прескверные. У самого дома в какие-то кусты заехали. Это была матушкина приятельница, Анна Аполлосовна Бабкина, живущая всегда в Самаре. Сын ее, Виктор, ожидая, когда с него снимут башлык, глядел исподлобья на Никиту. Матушка приняла у кучера спящую девочку, сняла с нее меховой капор, — из-под него сейчас же рассыпались светлые, золотистые волосы, — и поцеловала ее. — Лилечка, приехали. Девочка вздохнула, открыла синие большие глаза и вздохнула еще раз, просыпаясь.
Желтухин
Желтухин сидел на кустике травы, в углу, между крыльцом и стеной дома, и с ужасом глядел на подходившего Никиту.
Голова у Желтухина бьтла закинута на спину, клюя с желтой во всю длину полосой лежал на толстом зобу.
Весь Желту- хин нахохлился, подобрал под живот ноги. Никита нагнулся к нему, он разинул рот, чтобы напугать мальчика. Никита положил его между ладонями. Это был еще серенький скворел, киторый попытался, должно быть, вылететь из гнезда. Ко не сдержали неумелые крылья, и он упал и забился в угол, на прижатые к земле листья одуванчика.У Желтухина отчаянно билось сердпе. «Ахнуть не успеешь, — думал он, — сейчас слопают». Он сам знал хорошо, как нужно лопать червяков, мух и гусениц.
Мальчик поднес его ко рту. Желтухин закрыл пленкой черные глаза, сердце запрыгало под перьями. Но Никита только подышал ему на голову и понес в дом. Значит, был сыт и решил съесть Желтухина немного погодя.
Матушка, увидев скворца, взяла его так же, как и Никита, в ладони и подышала на головку.
— Совсем еще маленький, бедняжка, — сказала она, — какой желторотый, Желтухин.
Скворца посадили на подоконник раскрытого в сад и затянутого марлей окна. Со стороны комнаты окно также до половины занавесили марлей. Желтухин сейчас же забился в угол, стараясь показать, что дешево не продаст жизнь.
Снаружи, за белым дымком марли, шелестели листья, дрались на дереве воробьи-обидчики. С другой стороны, тоже из-за марли, глядел Никита. Глаза у него были большие, двигающиеся, непонятные. «Пропал, пропал», — думал Желтухин. Но Никита так и не съел его до вечера, только напустил на марлю мух и червяков.
Солнце опустилось за листья. Серый свет затягивал глаза, и все крепче вцеплялся Желтухин коготками в подоконник. Вот глаза ничего уже не видят. Замолкают птицы в саду. Сонно, сладко пахнет сыростью и травой. Все глубже уходит голова в перья. На всякий случай нахохлившись сердито, Желтухин качнулся немного вперед, потом на хвост и заснул.
Разбудили его воробьи. Они дрались на ветке сирени. В сереньком свете висели мокрые листья. Весело засвистал вдалеке скворец. И вот сквозь листья на Желтухина упал теплый яр-
кий луч солнца. « I [оживем еще», — подумал Желтухнн я, подскочив, клюнул муху.
В это время загремели шаги, подошел Никита и просунул за марлю огромную руку. Разжав пальцы, он высыпал на подоконник мух и червяков. Желтухин в ужасе забился в угол, растопырил крылья, глядел яа руку, но она повисла над его головой п убралась за марлю.
Когда Никита ушел, Желтухин оправился и стал думать: «Значит, он меня не съел, а мог. Значит, он птиц не ест. Ну, тогда бояться нечего». Желтухин сытно покушал, почистил носиком перья, попрыгал вдоль подоконника, глядя на воробьев, высмотрел одного старого и начал его дразнить, вертеть головой, пересвистывать.
Затем снова появился Никита, просунул руку, на этот раз пустую, и слишком близко поднес ее. Желтухин подпрыгнул, изо всей силы клюнул его в палец, отскочил и приготовился к драке. Но Никита только засмеялся.
Так в доме, кроме кота и ежа, стала жить третья живая душа — Желтухин. Он был очень самостоятелен, умен и предприимчив. Ему нравилось слушать, как разговаривают люди, и, когда они садились к столу, он вслушивался, нагнув головку, и кланялся. Завидев матушку, Желтухин сейчас же вскакивал на шлейф ее платья и ехал на нем, очень довольный.
Так он прожил до осени, вырос, покрылся черными перьями, научился хорошо говорить по-русски, почти весь день жил в саду, но в сумерки неизменно возвращался в свой дом на подоконник. В августе скворцы сманили его в стаю, обучили летать, и, когда в саду стали осыпаться листья, Желтухин улетел с перелетными птицами за море, в Африку. (569)
Желтухин сидел между крыльцом и стеной дома изложение
Желтухин сидел на кустике травы, на припёке, в углу между крыльцом и стеной дома и с ужасом глядел на подходившего Никиту.
Никита положил его между ладонями. Это был ещё серенький скворец, - попытался, должно быть, вылететь из гнезда, но не сдержали неумелые крылья, и он упал и забился в угол, на прижатые к земле листья одуванчика.
У Желтухина отчаянно билось сердце: «Ахнуть не успеешь, - думал он, - сейчас слопают». Он сам знал хорошо, как нужно лопать червяков, мух и гусениц.
Мальчик поднёс его ко рту. Желтухин закрыл плёнкой чёрные глаза, сердце запрыгало под перьями. Но Никита только подышал ему на голову и понёс в дом: значит, был сыт и решил съесть Желтухина немного погодя.
Скворца посадили на подоконник раскрытого в сад и затянутого марлей окна. Со стороны комнаты окно также до половины занавесили марлей. Желтухин сейчас же забился в угол, стараясь показать, что дёшево не продаст жизнь.
Но Никита так и не съел его до вечера, только напустил за марлю мух и червяков. «Откармливают, - думал Желтухин и косился на красного безглазого червяка, - он, как змей, извивался перед самым носом. – Не стану его есть, червяк не настоящий, обман».
Солнце опустилось на листья. Серый, сонный свет затягивал глаза, - всё крепче вцеплялся Желтухин коготками в подоконник. Вот глаза уже ничего не видят. Замолкают птицы в саду. Сонно, сладко пахнет сыростью и травой. Всё глубже уходит голова в перья. Нахохлившись сердито – на всякий случай, - Желтухин качнулся немного вперёд, потом на хвост и заснул.
Разбудили его воробьи, - безобразничали, дрались на сиреневой ветке. «Сил нет – есть хочется, даже тошнит», - подумал Желтухин и увидел червяка, до половины залезшего в щёлку подоконника, подскочил к нему, клюнул за хвост, вытащил, проглотил: «Ничего себе, червяк был вкусный». Свет становился синее. Запели птицы. И вот сквозь листья на Желтухина упал тёплый яркий луч солнца. «Поживём ещё», - подумал Желтухин.
Детство Никиты - Толстой А.Н.
В столовой, на снежной свежей скатерти, стоял большой букет ландышей, вся комната была наполнена их запахом. Матушка привлекла Никиту и, забыв его адмиральский чин, долго, словно год не видала, глядела в лицо и поцеловала. Отец расправил бороду, выкатил глаза и отрапортовал:
— Имею честь, ваше превосходительство, донести вам, что по сведениям григорианского календаря, равно как по исчислению астрономов всего земного шара, сегодня вам исполнилось десять лет, во исполнение чего имею вручить вам этот перочинный ножик с двенадцатью лезвиями, весьма пригодный для морского дела, а также для того, чтобы его потерять.
После чая пошли на пруд. Василий Никитьевич, особенным образом отдувая щеку, дудел морской марш.
Матушка ужасно этому смеялась, — подбирала платье, чтобы не замочить подол в росе. Сзади шел Аркадий Иванович с веслами и багром на плече.
На берегу огромного, с извилинами, пруда, у купальни, был врыт шест с яблоком на верхушке. На воде, отражаясь зеленой и красной полосами, стояла лодка. В тени ее плавали прудовые обитатели — водяные жуки, личинки, крошечные головастики. Бегали по поверхности паучки с подушечками на лапках. На старых ветлах из гнезд глядели вниз грачихи.
Василий Никитьевич привязал к нижнему концу бечевы личный адмиральский штандарт, — на зеленом поле красная, на задних лапах, лягушка. Задудев в щеку, он быстро стал перебирать бечеву, штандарт побежал по флагштоку и у самого яблока развернулся. Из гнезда и с ветвей поднялись грачи, тревожно крича.
Никита вошел в лодку и сел на руль. Аркадий Иванович взялся за весла. Лодка осела, качнулась, отделилась от берега и пошла по зеркальной воде пруда, где отражались ветлы, зеленые тени под ними, птицы, облака. Лодка скользила между небом и землей. Над головой Никиты появился столб комариков, — они толклись и летели за лодкой.
— Полный ход, самый полный! — кричал с берега Василий Никитьевич.
Матушка махала рукой и смеялась. Аркадий Иванович налег на весла, и из зеленых, еще низких камышей с кряканьем, в ужасе, полулетом по воде побежали две утки.
— На абордаж, лягушиный адмирал. Урррра! — закричал Василий Никитьевич.
Желтухин
Желтухин сидел на кустике травы, на припеке, в углу, между крыльцом и стеной дома, и с ужасом глядел на подходившего Никиту.
Голова у Желтухина была закинута на спину, клюв с желтой во всю длину полосой лежал на толстом зобу.
Весь Желтухин нахохлился, подобрал под живот ноги. Никита нагнулся к нему, он разинул рот, чтобы напугать мальчика. Никита положил его между ладонями. Это был еще серенький скворец, — попытался, должно быть, вылететь из гнезда, но не сдержали неумелые крылья, и он упал и забился в угол, на прижатые к земле листья одуванчика.
У Желтухина отчаянно билось сердце: «Ахнуть не успеешь, — думал он, сейчас слопают». Он сам знал хорошо, как нужно лопать червяков, мух и гусениц.
Мальчик поднес его ко рту. Желтухин закрыл пленкой черные глаза, сердце запрыгало под перьями. Но Никита только подышал ему на голову и понес в дом: значит, был сыт и решил съесть Желтухина немного погодя.
Александра Леонтьевна, увидев скворца, взяла его так же, как и Никита, в ладони и подышала на головку.
— Совсем еще маленький, бедняжка, — сказала она, — какой желторотый, Желтухин.
Скворца посадили на подоконник раскрытого в сад и затянутого марлей окна. Со стороны комнаты окно также до половины занавесили марлей. Желтухин сейчас же забился в угол, стараясь показать, что дешево не продаст жизнь.
Снаружи, за белым дымком марли, шелестели листья, дрались на кусту презренные воробьи — воры, обидчики. С другой стороны, тоже из-за марли, глядел Никита, глаза у него были большие, двигающиеся, непонятные, очаровывающие. «Пропал, пропал», — думал Желтухин.
Но Никита так и не съел его до вечера, только напустил за марлю мух и червяков. «Откармливают, — думал Желтухин и косился на красного безглазого червяка, — он, как змей, извивался перед самым носом. — Не стану его есть, червяк не настоящий, обман».
Солнце опустилось за листья. Серый, сонный свет затягивал глаза, — все крепче вцеплялся Желтухин коготками в подоконник. Вот глаза ничего уже не видят. Замолкают птицы в саду. Сонно, сладко пахнет сыростью и травой. Все глубже уходит голова в перья.
Нахохлившись сердито — на всякий случай, Желтухин качнулся немного вперед, потом на хвост и заснул.
Разбудили его воробьи — безобразничали, дрались на сиреневой ветке. В сереньком свете висели мокрые листья. Сладко, весело, с пощелкиванием засвистал вдалеке скворец. «Сил нет — есть хочется, даже тошнит», — подумал Желтухин и увидал червяка, до половины залезшего в щёлку подоконника, подскочил к нему, клюнул за хвост, вытащил, проглотил: «Ничего себе, червяк был вкусный».
Свет становился синее. Запели птицы. И вот сквозь листья на Желтухина упал теплый яркий луч солнца. «Поживем еще», — подумал Желтухин, подскочив, клюнул муху, проглотил.
В это время загремели шаги, подошел Никита и просунул за марлю огромную руку; разжав пальцы, высыпал на подоконник мух и червяков. Желтухин в ужасе забился в угол, растопырил крылья, глядел на руку, но она повисла над его головой и убралась за марлю, и на Желтухина снова глядели странные, засасывающие, переливающиеся глаза.
Когда Никита ушел, Желтухин оправился и стал думать: «Значит, он меня не съел, а мог. Значит, он птиц не ест. Ну, тогда бояться нечего».
Желтухин сытно покушал, почистил носиком перья, попрыгал вдоль подоконника, глядя на воробьев, высмотрел одного старого, с драным затылком, и начал его дразнить, вертеть головой, пересвистывать: фюють, чилик-чилик, фюють. Воробей рассердился, распушился и с разинутым клювом кинулся к Желтухину, — ткнулся в марлю. «Что, достал, вот то-то», — подумал Желтухин и вразвалку заходил по подоконнику.
Затем снова появился Никита, просунул руку, на этот раз пустую, и слишком близко поднес ее. Желтухин подпрыгнул, изо всей силы клюнул его в палец, отскочил и приготовился к драке. Но Никита только разинул рот и закричал: ха-ха-ха.
Так прошел день, — бояться было нечего, еда хорошая, но скучновато. Желтухин едва дождался сумерек и выспался в эту ночь с удовольствием.
Наутро, поев, он стал выглядывать, как бы выбраться из-за марли. Обошел все окошко, но щелки нигде не было. Тогда он прыгнул к блюдечку и стал пить, — набирал воду в носик, закидывал головку и глотал, — по горлу катился шарик.
День был длинный. Никита приносил червяков и чистил гусиным пером подоконник. Потом лысый воробей вздумал подраться с галкой, и она так его тюкнула, — он камешком нырнул в листья, глядел оттуда ощетинясь.
Прилетела зачем-то сорока под самое окно, трещала, суетилась, трясла хвостом, ничего путного не сделала.
Долго, нежно пела малиновка про горячий солнечный свет, про медовые кашки, — Желтухин даже загрустил, а у самого так и клокотало в горлышке, хотелось запеть, — но где, не на окошке же, за сеткой.
Желтухин сидел между крыльцом и стеной дома изложение
Чужой компьютер
Детские Книги
вернуться к странице
Детские Книги запись закреплена
Желтухин [1990]
Автор: Толстой Алексей Николаевич
Художник: Яровой Сергей Денисович
Издательство: Детская литература
Желтухин сидел на кустике травы, на припёке, в углу между крыльцом и стеной дома и с ужасом глядел на подходившего Никиту.
Голова у Желтухина была закинута на спину, клюв с жёлтой во всю длину полосой лежал на толстом зобу. Весь Желтухин нахохлился, подобрал под живот ноги. Никита нагнулся к нему, он разинул рот, чтобы напугать мальчика. Никита положил его между ладонями. Это был ещё серенький скворец, — попытался, должно быть, вылететь из гнезда, но не сдержали неумелые крылья, и он упал и забился в угол, на прижатые к земле листья одуванчика.
Желтухин [1990]
Автор: Толстой Алексей Николаевич
Художник: Яровой Сергей Денисович
Издательство: Детская литература
Толстой А.Н - «Желтухин»(рассказ)
Желтухин сидел на кустике травы, на припеке, в углу, между крыльцом и стеной дома, и с ужасом глядел на подходившего Никиту.
Голова у Желтухина была закинута на спину, клюв с желтой во всю длину полосой лежал на толстом зобу.
Весь Желтухин нахохлился, подобрал под живот ноги. Никита нагнулся к нему, он разинул рот, чтобы напугать мальчика. Никита положил его между ладонями. Это был еще серенький скворец, – попытался, должно быть, вылететь из гнезда, но не сдержали неумелые крылья, и он упал и забился в угол, на прижатые к земле листья одуванчика.
У Желтухина отчаянно билось сердце: «Ахнуть не успеешь, – думал он, – сейчас слопают». Он сам знал хорошо, как нужно лопать червяков, мух и гусениц.
Мальчик поднес его ко рту. Желтухин закрыл пленкой черные глаза, сердце запрыгало под перьями. Но Никита только подышал ему на голову и понес в дом: значит, был сыт и решил съесть Желтухина немного погодя.
Александра Леонтьевна, увидев скворца, взяла его так же, как и Никита, в ладони и подышала на головку.
– Совсем еще маленький, бедняжка, – сказала она, – какой желторотый, Желтухин.
Скворца посадили на подоконник раскрытого в сад и затянутого марлей окна. Со стороны комнаты окно также до половины занавесили марлей. Желтухин сейчас же забился в угол, стараясь показать, что дешево не продаст жизнь.
Снаружи, за белым дымком марли, шелестели листья, дрались на кусту презренные воробьи – воры, обидчики. С другой стороны, тоже из-за марли, глядел Никита, глаза у него были большие, двигающиеся, непонятные, очаровывающие. «Пропал, пропал», – думал Желтухин.
Алексе́й Никола́евич Толсто́й (29 декабря 1882 (10 января 1883), Николаевск, Самарская губерния, Российская империя — 23 февраля 1945, Москва) — русский советский писатель и общественный деятель, граф. Автор социально-психологических, исторических и научно-фантастических романов, повестей и рассказов, публицистических произведений. Член комиссии по расследованию злодеяний немецких захватчиков (1942). Лауреат трёх Сталинских премий первой степени (1941; 1943; 1946, посмертно).
Читайте также: