Виталий пуханов за то что делали бетон

Обновлено: 17.05.2024

Виталий пуханов за то что делали бетон

Мужчина в рубашке с закатанными рукавами больше не появится, вполне возможно, что его уже нет на свете. Да она бы опять ничего не поняла, уверяю вас. Именно с ним, Сергей Григорьевич, чтоб вы знали, она могла бы прожить жизнь, которую стоило бы запомнить, и я бы тогда все описала, клянусь, и профессию назвала бы, и всех по именам перечислила. То, что мы принимаем за предзнаменование, за обещание, — и есть само обещанное, посылаемое нам именно тогда, когда у нас нет сил понять это или когда очень мешают. Но так шутить над человеком дважды — нет, не такое все-таки вредненькое у нас с вами мирозданье.

М-200

Пуханов Виталий Владимирович родился в 1966 году в Киеве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. С 2003 года — ответственный секретарь молодежной литературной премии “Дебют”. Автор трех книг стихов. Живет в Москве.

Во глубине времен бесовских

Я прятался в штанах отцовских.

Он в них на фронт пешком ходил,

В них Сталина похоронил.

Махал Гагарину слоном,

Выпрыгивая из штанов.

Когда же я совсем родился,

Мне этот бред не пригодился,

А в сорок лет на мне как жисть

Штаны отцовские сошлись.

Штаны из страха и железа

Нужны мне стали до зареза.

Плачь обо мне, когда станешь оплакивать юность свою.

Жди, когда юность твоя плюнет тебе в лицо.

Том никогда не догонит Джерри.

Вторник, четвертого августа шел мимо

Стелы памяти павших, мемориала.

Взглядом скользил: “Иванов. Петров. Дмитренко…”

Холодно сердце мое.

Если б написано было: “Глеб Шульпяков” иль “Воденников Дмитрий”,

Вздрогнуло б сердце мое,

Вспомнились строки поэтов, подумал, быть может:

“Были они графоманы, а стали герои войны”.

Нам пришла от Бога весть:

То, что мы у Бога есть.

Все мечтальное, земное

Мы найдем сейчас и здесь.

Потому, что никогда.

Потому, что навсегда.

Потому, что смысла нету

Возвращаться нам сюда.

Я бессмертия боюсь.

Я отсюда не вернусь.

Я заеду за тобою

В восемь вечера, клянусь.

В одном из мест, где делают ментов,

А в качестве отвертки по бетону

Используют прессованный картон, —

Открылась мне идея по Платону.

В другом из мест, где делают бетон,

А в качестве идеи по Платону

Используют прессованных ментов

И школьную линейку по картону:

Открыт секрет! Пропорции известны:

Семь к одному, и получи “М-200”.

Идея, впрочем, заключилась в том,

Что остальное сделают потом.

Душа моя очнулась и болит

И, как ребенок, в грудь мою уткнулась.

А что болит — она не говорит,

Мы никогда не поминаем юность!

Всю ночь ее качаю, чуть дыша.

Забудь меня, усни, моя душа.

"Хорошо!"

Редакция поздравляет нашего уважаемого автора с 70-летием!

ДАЛЕКО ОТ МОСКВЫ

Кругом, возможно, Бог и, уж точно, Christmas . Рождественские распродажи начинаются сразу после Дня Благодарения, так что Рождество длится целый месяц.

Солнечно, но холодновато — по калифорнийским меркам: днем всего 15°С. На верхней веранде приходится сидеть в одежде, загорает только лицо. Как бы мороз и солнце, с ностальгическим российским налетом. Российским и немного томас-манновским, из “Волшебной горы”, где пациенты дремлют в шезлонгах на холодном давосском солнце, закутавшись в верблюжьи одеяла. Важна не просто одетость, а именно запакованность, обрекающая на нирвану. Пытаюсь читать, но задремываю, и ветхий Данте выпадает.

Американцы не любят неподвижности. Даже загорая около университетского бассейна, студенты что-то учат, пишут на компьютере, в крайнем случае говорят по мобильнику. В основном же плавают, а то и прыгают с вышки, некоторые на олимпийском уровне. Ну, иногда окунутся в джакузи (тем более что биение струй поддерживает ощущение деятельности), погреются — и дальше прыгать.

А сауны совсем не понимают. Обыкновенных американцев в сауне почти не бывает — русские, финны, китайцы, индусы, кто угодно, только не собственно янки. Познакомился я там с одним регулярно ходившим вроде бы белым, так он оказался индейцем, на одну восьмую, но все-таки. Он писал киносценарии и надеялся под флагом своего нацменства пробиться в Голливуд — не помогло. Шутки насчет отсталости индейцев принимал с юмором. Спрашиваю, что это вы так опростоволосились с колесом. Да нет, говорит, колесо у нас было. Но не понадобилось и как-то не привилось. А было, было.

О том, почему американцы не понимают сауны, у меня есть теория. Спортивный, я бы даже сказал —

Виталий пуханов за то что делали бетон

Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal

Нет аккаунта? Зарегистрироваться Виталий Пуханов puhanov Виталий Пуханов puhanov

За то, что делали бетон,

За то, что мы бетон любили

И серым попадали в тон,

И желтым серое белили –

Здесь каждый сам себе Ньютон,

Когда он делает бетон.

Из влажного песка, из пыли,

Как человека в мире том…

О, как же мы бетон любили,

Когда мы делали бетон,

Хоть материли, материли.

мне вот это больше всего.
помимо прочего, здесь есть очень убедительное звучание. (т.е., грубо говоря, "тырбырпыр", сказанные убедительно, в нашем деле уже поэзия.)

вообще, все из сегодняшних так или иначе хороши; меньше всего про энтропию. и слишком умозрительное, и концовка - при всей ее силе - умозрительна вдвойне.

Виталий пуханов за то что делали бетон

Ничто не длится вечно — ни любовь, ни смерть,
И только одиночество бессмертно.
Я тоже думал так. Боялся не успеть
Вниз по реке спуститься незаметно.

Не то чтобы горька, не то чтоб глубока —
Как смерть, крепка и, как любовь, тревожна
Беспомощным певцом воспетая река —
И переплыть нельзя, и выпить невозможно.

Да, это — лишь слова, но где еще искать
Бессмертия, пока мы живы?
Чем сердце утомить, чем горло полоскать
И рвать на веслах жилы?

Ведь где-то собрались уплывшие давно
Д. Н., А. Е., В. К., Б. Р. и остальные.
И делят одиночество одно,
Любимые и, может быть, живые.

Динозавры не вымерли. Они здесь.
Их миллионы, может быть — миллиарды.
Резиновые, надувные, механические,
Могут сказать жалобное “пи” в руке ребенка.
Покорные детской воле, любимые игрушки.
Ты никуда не исчезнешь.
Горькие мысли твои и ночные страхи
Станут интеллектуальной добавкой
Чужой праздности.
Потомки будут благодарно играть твоими словами.
Умри скорей, милый динозавр.

В моем шкафу живет усталый свитер.
Обычный полосатый свитерок.
Я сотни раз о свитер руки вытер
И под дождем в нем пару раз промок.

Мы с ним срослись. Годами в нем носился.
Сказали, молодость закончилась вчера.
Я так любил его. Я очень им гордился.
Умели раньше делать свитера.

Когда мы были киргизами
Кирзовыми, кургузыми,
Оранжево-безрукавными —
Были людьми нелукавыми.
Мы гремели лопатами,
Начиная с полпятого.
В девять слушали лекции
Про Гомера с Лукрецием
И засыпали замертво,
Опьянев от гекзаметра.
Молодыми поэтами,
В робы переодетыми,
Шли по улице гордые
С метлами, граблями, ведрами!
Улица не кончается,
Корчится, безъязыкая,
Оранжево в такт качается
Узбеками и таджиками.

Этот вальс танцевали мы вместе
С инвалидом войны и труда.
Пели мы комсомольские песни,
Ты мне сразу ответила: “Да”.

Песен этих народ уж не вспомнит,
Украшает стальная звезда,
С пол-России, затерянный холмик
Инвалида войны и труда.

Поднимайся, страна, умывайся,
Разбивайся на пары любви:
Новый круг комсомольского вальса —
Раз-два-три, на крови, раз-два-три.

В этом танце, любя и страдая,
Стань и ты — ветеран, инвалид.
Ведь Россия всегда молодая

И всегда только “да” говорит.

За то, что делали бетон,
За то, что мы бетон любили,
И серым попадали в тон,
И желтым серое белили —
Здесь каждый сам себе Ньютон,
Когда он делает бетон.

Из влажного песка, из пыли,
Как человека в мире том…
О, как же мы бетон любили,
Когда мы делали бетон,
Хоть материли, материли.

Жили-были вместе пятнадцать лет.
Ели суп гороховый на обед.
Еле-еле пережили весной и зимой
Девяносто первый и девяносто восьмой.
А потом взяла и наладилась жизнь.
А они взяли и разошлись.
Он не улыбается.
Она не носит ребенка под сердцем.
Они больше не вытираются одним полотенцем.
Не смотрят в окно. Не говорят “прости”.
Это было давно, и ты о них не грусти.

Картошку ест
Святой и вор.
Картошка рада всем.
Она — любовь сама.
Не спорь!
Картошку я не ем.
Петрушкой был.
В бульоне плыл.
Соль-перец не забыть.
Но я картошкин
Помню пыл.
Хочу картошкой быть.

Есть такое слово “прощай”,
В нем смысла немного — одна печаль.
Все равно, кроме Бога, простить вину
Некому никому.
Обещай, обещай, обещай
Никогда не говорить “прощай”.

Звук на звук переводил,
Нужных слов не находил.
Так чирикали затворы,
По ночам шуршали воры,
И фольгой, как шоколад,
Хрустнул мерзлый Ленинград.
С непричинного наречья,
С птичьего на человечье
Сделан точный перевод.
С той поры никто при встрече
Мне руки не подает.

Мы не знаем, как умер Осип Э. Мандельштам.
Может, его удавили. Может, он умер сам.

Что приоткрылось сердцу, слуху, глазам, уму,
Весело или грустно было тогда ему?

Нам ничего не известно, где он и как он там.
Очень нам интересно. Боже, как страшно нам.

За всех участливых, ничтожных,
Судьбой развеянных, как дым, —
Мы жили счастливо! Но всё же:
Мы позавидовали им.

Кого пехота захудалая,
Кого Шойгу, кого весна,
Кого десница шестипалая,
А нас — поэзия спасла.

Ты в эту щель не сунешь лезвие,
Где космос — мрак,
Где свет — дыра,
Где никого, кроме поэзии,
Где нам пора. И ей — пора.

Виталий пуханов за то что делали бетон

Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal

Нет аккаунта? Зарегистрироваться Виталий Пуханов puhanov Виталий Пуханов puhanov

[

Виталий пуханов за то что делали бетон

Плачь обо мне, когда станешь оплакивать юность свою.
Жди, когда юность твоя плюнет тебе в лицо.
Том никогда не догонит Джерри.

Вторник, четвертого августа шел мимо
Стелы памяти павших, мемориала.
Взглядом скользил: “Иванов. Петров. Дмитренко…”
Холодно сердце мое.
Если б написано было: “Глеб Шульпяков” иль “Воденников Дмитрий”,
Вздрогнуло б сердце мое,
Вспомнились строки поэтов, подумал, быть может:
“Были они графоманы, а стали герои войны”.

Нам пришла от Бога весть:
То, что мы у Бога есть.
Все мечтальное, земное
Мы найдем сейчас и здесь.

Потому, что никогда.
Потому, что навсегда.
Потому, что смысла нету
Возвращаться нам сюда.

Я бессмертия боюсь.
Я отсюда не вернусь.
Я заеду за тобою
В восемь вечера, клянусь.

В одном из мест, где делают ментов,
А в качестве отвертки по бетону
Используют прессованный картон, —
Открылась мне идея по Платону.

В другом из мест, где делают бетон,
А в качестве идеи по Платону
Используют прессованных ментов
И школьную линейку по картону:

Открыт секрет! Пропорции известны:
Семь к одному, и получи “М-200”.
Идея, впрочем, заключилась в том,
Что остальное сделают потом.

Душа моя очнулась и болит
И, как ребенок, в грудь мою уткнулась.
А что болит — она не говорит,
Мы никогда не поминаем юность!

Виталий пуханов за то что делали бетон

Об авторе | Виталий Владимирович Пуханов родился в 1966 году в Киеве. Окончил Литературный институт, был первым и последним лауреатом учрежденной под эгидой Литинститута премии имени Мандельштама. На рубеже 1990–2000-х годов был редактором отдела прозы журнала «Октябрь». С 2003 года ответственный секретарь молодежной литературной премии «Дебют». Публиковался в журналах «Воздух», «Континент», «Новый мир», «Октябрь». Автор книг «Деревянный сад» (1995), «Плоды смоковницы» (2003); «Школа милосердия» НЛО, (2014). Живет в Москве.

Они говорят: оставим это в прошлом,
Или: забудем прошлое.
И движутся в будущее налегке.
А мы от рождения отправляемся в прошлое
И прошлое поглощает нас как океан.

Не хватит жизни переплыть прошлое и выйти к будущему.
Ты где сейчас? Я где-то в 1612-м,
Здесь опять всё изменилось.

А я ещё в 1840-м, нашёл интересные детали.
Оставь всё, стань прагматиком,
Будущее принадлежит только нам.
Нет, будущее принадлежит им,
Даже если повернём, окажемся в их недавнем прошлом.

СССР был свободным пиратским островом.
С него совершали набеги, отбивали вторжение многоликой Англии.
Делили награбленное равными долями,
То, что оставалось после выплаты инвалидам.

Это была кровавая и трудная свобода,
Где капитаны казнили один другого и резали простых пиратов
За малейшую провинность.

Однажды на острове решили изменить форму свободы.
Но одну свободу нельзя сменить на другую,
Свобода меняется только на рабство.
Дикие необразованные пираты этого не знали.

Гагарин соврал лишь раз в жизни.
По возвращению из космоса
Первое, о чём спросили: видел ли он Бога?
Гагарин ответил «нет» и солгал.

Бога он видел и даже недолго с ним говорил.
Но зачем портить людям праздник?
Комкать событие исторического значения.

Его полёт — труд всего народа, а Бога видел он один.
Его отношения с Богом, случайная встреча в невесомости —
Его личное дело, дело его совести.

Но эта, оправданная обстоятельствами, ложь
Терзала Гагарина до последних минут.
В роковом испытательном полёте
Гагарин признался Серёгину:
«Я тогда видел Бога».

«Что, что?» — не расслышал Серёгин.

«Я тогда видел Бога!» — повторил Гагарин,
Но они уже падали.

Три года в цехах завода,
Где раньше ковалась свобода,
Варят красный сироп.

Завод производит сирот.
Заколдованных принцев,
Спящих принцесс.

Вырастут, восстановят процесс
Производства свободы
Из неясной природы веществ:

Белой и бурой пеплообразной породы.

Предки мои неведомые, знаю, вы были всегда.
На окраине Римской империи, под тенью Орды,
А может, в землях счастливых, не знавших цивилизации.

Мысленно подхожу к глиняным норам, где жили вы мирно в любви.
Но в темноту земляную не шепчу, я ведь не знаю имён.
Знал бы, сумел воскресить одного за другим на мгновение,
Чтобы понять: нелепым таким был я всегда и жить получилось.

Пали империи, безумие воцерковилось ,
Проклятья сбылись и прошли, а ваши земляные норы
Остались, их своды крепки.

В детстве не хотел идти в театр лялёк,
Хотел, чтобы меня отвели в театр кукол,
Но в городе моего детства не было
Театра кукол, был только театр лялёк.
И я устраивал представления в театре теней
На языке теней своими руками
В платоновской пещере моего детства.

Нелюбимые и скучные игрушки,
Отлежав бока на складах,
Попадают в больницу.
Пластмассовые ёжики, резиновые белки,
Немые куклы, колючие медвежата,
Паровозики с заклинившими колёсами,
Тусклые кубики для дебилов.
Могу бесконечно перечислять и называть.
Я подолгу с ними играл.

«Я больше Пушкина люблю,
Чем Лермонтова», — говорили.
И хрен тебе, а не дор блю ,
Киндзмараули, чахохбили.

Хлебнул я эти времена
Убогим школьником сполна.
Могли за Пушкина побить,
За Лермонтова и убить.

Я сам, признаюсь, собирался
Хорошим человеком стать.
Да Пушкина не смог достать,
А Лермонтова испугался.

Спросишь, был в жизни моей счастливый ли день?
Был такой день, длился он год или два.
Тогда за литературу вдруг перестали платить.
Толпы писателей вмиг исчезли,
Опустели редакции, я даже подумал,
Что все эти люди были сотворены
Из денег, которыми щедро платили
За стихи и прозу на закате советской империи.
Я бродил по пустым коридорам,
Редкий ровесник-поэт робко просил прикурить.
Никому, кроме нас, оказалась не нужна вся эта литература,
И мы никому не нужны.
Так и спаслись.

И видел Бог, та женщина была
Так благородно некрасива,
Но так вошла, так руку подала,
Что в бледном сердце дрогнула игла:
Она не шла — она себя носила.

От нежных плеч два хрупкие крыла
Крест-накрест перетянуты корсетом.
И всё она как будто отдала,
Чтоб стать не женщиной, а только силуэтом.

Она сказала: «Я не стою вас.
Но я прошу: одно прикосновенье.
Молчите, да. Не открывайте глаз.
Вы уловите дуновенье!»

И в тот же миг я прикоснулся к ней.
И до сих пор брожу среди теней.

На мне халат просторно сшитый,
Мы встретились среди огня,
И ты в костюме химзащиты
Глядела кротко на меня.

Имён друг другу не назвали,
Тебе туда, а мне сюда:
Поодиночке поднимали
Культуру рабского труда.

Мы всё с тобой преодолеем,
Посадим сад, построим дом,
И по бульварам и аллеям
Москвы разрушенной пройдём.

Любить поэзию — её работа.
Работа по специальности, училась на филолога.
Платят мало, перспективы туманны.
Но кто-то же должен делать такую работу.
В прокуренных комнатах, в душных аудиториях,
На сквозняке лестничных клеток,
В дождь и в снег, в жару и в мороз,
Любить поэзию, какую ни на есть,
В память о ней, в ожидании её.
Стать похожей с годами на поэзию,
Которую любила.

Нелепая затея,
Ничтожные дела:

В далёкую Икею
Нас бедность привела.

Мы съели по хот-догу
И помолились Богу.

И Господу сказали:
Смотри, как мы бедны!

Нет, мы не ожидали.
И мы удивлены.

Обречённость, шитая на вырост,
Прохудилась за зиму насквозь.
Ни одно пророчество не сбылось,
Ни одно проклятье не сбылось.

Чёрное шитьё не пригодилось,
Выцвело, затёрлось, износилось,
На чужие нитки расплелось.

Что стало с именем твоим?
Оно заношено чужими.
И не двоим и не троим
Его в сосновый гроб вложили.

Ты имя новое надень!
Я ненадолго, я на миг тут:
Тебя несёт река людей,
И я боюсь тебя окликнуть.

Побродил с сумой, сидел под судом,
Отлюбил, отболел с умом.
Но последний гвоздь забивал с трудом,
Умирая, достроил дом.

И никто не сказал: «Я пойду с тобой,
Без тебя белый свет не мил».
Мыли в доме пол ключевой водой,
Чтобы больше не приходил.

Поэтический вечер Виталия Пуханова

Пуханов Виталий Владимирович родился в 1966 году в Киеве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. С 2003 года – ответственный секретарь молодежной литературной премии “Дебют”.
Показать полностью.
Автор четырех книг стихов. Живет в Москве

Мероприятие состоялось 18 января 2014 Фотографии 1 Аудиозаписи 1 Поэтический вечер Виталия Пуханова

Александр Курицын запись закреплена

Интервью Виталия Пуханова для программы «Плетение словес» на РальфРадио о проблемах современной поэзии.
Через два часа презентация в Безухове. Нравится Показать список оценивших

Поэтический вечер Виталия Пуханова запись закреплена

Всю ночь ее качаю, чуть дыша.
Забудь меня, усни, моя душа.

Нравится Показать список оценивших

Поэтический вечер Виталия Пуханова запись закреплена

Поэтический вечер Виталия Пуханова Нравится Показать список оценивших

Поэтический вечер Виталия Пуханова запись закреплена

***
В Ленинграде, на рассвете,
На Марата, в сорок третьем
Кто-то съел тарелку щей
И нарушил ход вещей.
Показать полностью.

Здесь глухая оборона.
Мы считаем дни войны.
Нам ни кошка, ни ворона
Больше в пищу не годны:

У врага из поля зренья
Исчезает Ленинград.
Зимний где? Где Летний сад?
Здесь другое измеренье:

Наяву и во плоти
Тут живому не пройти.
Только так мы победим,
Потому мы не едим.

Виталий пуханов за то что делали бетон

Виталий Пуханов. Стихотворения

Недалеко от Фермопил
Рождался мир чужой и подлый.
И я там был, мёд-пиво пил
И заедал сушёной воблой.

Паром, швартованный узлом:
Мост переброшен через реку.
И что в сравненье с этим злом
Простая гибель человека.

Ты был в то утро нездоров.
Пока вели тебя к забору,
Погибло множество миров,
Открытых внутреннему взору.

Стихи изящно сложены,
Отлиты пули безупречно,
Миры войны и тишины —
Всё растворяет мрак сердечный.

Там встали рядом перс и грек
И разделили хлеб, как братья.
Мы продержались целый век
И по мосту пришли обратно.

Двое старых марсиан:
Скучно ей, он — вечно пьян.
Денег нет, в подвале сыро,
Не даёт собес квартиру.
Было чуть не разошлись,
Перебрали куль с вещами.
И друг другу обещали
Человеческую жизнь.

Мы были нищими, но нищета тех лет
Слыла законной и благословенной,
Как маргарин, намазанный на хлеб,
И тусклый свет в конце вселенной.

И веришь ли, бывали сыты мы
Отчаянной устойчивостью мира.
Зажглись огни, пресытились умы,
Хлеб побелел, а сердцу всё не мило.

Я так долго не видел маму,
Что старые женщины стали напоминать мне её.
Вот мама идёт за хлебом.
Вот ждёт трамвай на морозе.
Вот стоит в очереди в сберкассу.
Мамино бордовое зимнее пальто
И темно-зелёное демисезонное не знают износа.
Воротник из собольей спинки всё так же строг.
Мама никогда не узнаёт меня.
Мы долго не виделись,
Я сильно изменился.

Каждый день после школы мы шли воевать.
Оружие добывали в бою, кричали “ура”,
Пленных не брали.
Возвращались домой усталые и голодные,
Легкораненые, засыпали как убитые.
Родители не ругали, вспоминали свою войну.
В слове “война” было всё страшное и светлое,
Несбывшееся, настоящее время.
И мы уходили на войну, в полную свободу
Быть детьми.
Знали: война никогда не закончится,
Будем играть, пока нас не убьют,
Или не крикнут: “Домой!”

Рим был вчера, и я его застал
В обычной циклопической бетонке,
Где засыпал, не досчитав до ста.
И что мне Рим, — я думал о девчонке.

Хлеб и чеснок лежали на столе.
Рабов везли звенящие трамваи
По плоской птолемеевой Земле.
Совсем не помню, как девчонку звали.

Размазал шарфом след вороний.
“Зима. Влюбленных метит снег”, —
Сказал мне мельком посторонний,
На вид хороший человек.

Как белая воронья стая,
Снег кружится со всех сторон.
Фальшивлю песню, слов не зная,
Про девушку, “что я влюблен”.

Иду облепленный, нелепый
Коротким шагом на вокзал.
“Вы что-то холодно одеты”, —
Хороший человек сказал.

Демисезонная обнова.
Ладонью снег смахнул с плеча
И поблагодарил. Давно я
Людей хороших не встречал.

У женского тела с возрастом
Меньше и меньше мест
Проходят дресс-код невест.
Первыми прячутся бедра, шея, живот.
С каждым годом плотнее
И темнее цвета колгот.
Плечи остаются открытыми до конца.
Золотыми нитями
Улыбка держит овал лица.
Никогда не исчезнут рук белизна,
Юный голос, молодая спина.

Вспомни ксеноцефалов:
Интернат под Киевом,
Тысяча девятьсот семьдесят восьмой.
Завуч, учитель географии, физрук.
Их серые лица, усталые глаза.
Империя разваливалась,
Трудно готовить из человеческих детей
Природных ксеноцефалов,
Покорителей вселенной.
Навык думать пустоту, говорить пустоту,
Верить в пустоту, стоять насмерть за нее
Не передается, как ни бейся.
“Два” по ксеноцефальскому.
(Мы называли его “чехословацким”).
И всё же в глазах их была любовь:
Земная лихорадка ксеноцефалов.
Понимая, что обречены, говорили друг другу:
Пусть у детей будет будущее.
И вот, спустя тридцать лет,
Я с благодарностью вспоминаю
Завуча, физрука, учителя географии.
Ксеноцефальский с ошибками кормит немного:
“Создаёшь” документ Суркову или Кадырову,
Заполняешь заявку на президентский грант —
Переводишь по памяти с русского
На ксеноцефальский и обратно.
Гальванизированные пустотой слова
Мерцают космическим смыслом.
На ксеноцефальском невозможно соврать или пошутить.
Империя рухнула на магических словах:
“Я люблю тебя, Родина”.
Конфликт форматов, ксеноцефальская земная лихорадка.

Съешь своих героев, страна,
Выпей кровь мертвецов.
Чтобы голодная не текла слюна —
Закуси сыном, заешь отцом.

Запеченные, заливные
Блюда выбери наугад,
Чтоб увидели остальные
Улыбку добрую, нежный взгляд.

Была милосердна, светла и добра.
Такими счастливыми были!
Убили Степана, убили Петра,
Семёна и Павла убили.

Возьмет конверт, наклеит марочку,
Напишет адрес, лист согнёт,
И нам на память фотокарточку
Чужая молодость пришлет.

Счастливыми нас не запомнили.
Так и не вырвали из тьмы
Фотографические молнии,
Как мы стоим, как смотрим мы.

Но может стать, в тумане старческом,
В недовоёванном раю
Чужую молодость по карточке
Мы опознаем как свою.

Мальчику нежелательно видеть, как мама плачет.
Красится перед зеркалом. Умоляет мужчину.
Мечется в поисках ключей от двери. Опаздывает.
Бормочет тревожное, нелепое.
Много чего еще нежелательно видеть.
Мама ключей не найдет. Мама останется дома.
В старости последней видит мальчик:
Молодая мама плачет, мечется, умоляет.
Сердце напрасно болит.
Как в детстве, помочь ей не может.
Мама должна представать сыну всегда одинаково:
С книжкой в руках, глаза отрывая на миг,
Улыбаясь ему, как кому-то большому и сильному.
Мама с медленной чашкою чая в руках.
Лишь для того, чтоб пригубить. Вновь улыбнуться.
Мальчику в старости жалкой будет нестрашно почти засыпать.
Мама не уйдет никуда. Здесь твоя мама.

Виталий Пуханов: Там не круги, там этажи

Гюстав Доре, «Данте и Вергилий в девятом круге ада» Иллюстрация: Wikidepia

«В аду прекрасные селенья»

Константин Вагинов

Деревья попадают в ад

И там стоят в бетонных кадках

В жару, в мороз и в снегопад.

Они теряются в догадках —

В чем виноваты? Год назад

В лесу мужик гулял с ведерком.

Поставил на деревьях крест.

И осужденный замер лес

В непониманьи горьком.

В аду совсем другие деньги

И хватит несколько монет,

Чтобы купить покой недельный,

Фонарик, пачку сигарет.

В аду за деньги можно много

Чего купить и приобресть:

Вам издали покажут Бога.

И вы поверите: Бог есть.

В аду трудно найти работу.

Кризис, работы нет.

Многие добираются на работу электричкой

Два часа в один конец,

Чтобы выиграть семь — десять тысяч в зарплате.

Работу пытаются подбирать такую, чтобы потом в домашнем аду отдыхать.

Ухаживают за парализованными, моют общественные туалеты,

Стоят на разделке рыбы, воспитывают чужих вечно орущих детей.

Возвращаются поздним вечером с тяжелыми пакетами дешевой вредной еды,

Выдыхают на пороге: "Здравствуй, дом!"

Свои парализованные старики, орущие дети, неприбранный санузел:

Все дышит теплом и уютом, ад где-то там, остался за дверью.

На стене в подъезде портрет президента, под ним всегда горит лампада,

У многих в аду есть пианино.

Пианино однажды заволакивают по лестничным пролётам панельного дома,

Чтобы больше никогда не пытаться сдвинуть с места.

Дети разучивают «Собачий вальс» и по праздникам развлекают гостей.

«Собачий вальс» звучит одновременно на третьем, пятом, одиннадцатом и семнадцатом этажах.

Потом на четвёртом, седьмом, тринадцатом.

Школьники учатся в две смены, в доме всегда слышна музыка.

В аду есть областная консерватория.

Абитуриенты исполняют «Собачий вальс».

Обязательно к исполнению на вступительных экзаменах.

В аду у всех примерно одинаковая зарплата —

Тридцать тысяч рублей.

Могут платить и триста тысяч, и три миллиона,

Но одинаково всем, потому что в аду есть справедливость.

За одинаковую зарплату в аду можно работать, а можно просто так получать зарплату,

Это дело совести каждого, потому что в аду живут и работают свободные люди.

В аду каждый волен творить зло или добро,

Это его личный выбор, никого не осудят, не поблагодарят.

На воротах ада нет замка, ворота всегда открыты,

Но никто не спешит покинуть ад,

Потому что тут же набегут не нашего Бога бесы,

Осквернят память поколений,

Бездарное наследие тяжких трудов отцов и матерей.

Незнайка умер и попал в ад.

«Где ты, Незнайка?» — спросил его Господь коротышек —

Коротышка с большой седой головой и длинной белой бородой.

«Я опять на Луне, — печально ответил Незнайка, не открывая глаз, — пойду,

поищу Пончика, он где-то здесь».

Господь коротышек понимает, что Незнайка оказался в аду по ошибке, ведь

он не знает ничего, кроме того, что знает.

Господь коротышек отправляет Незнайку в рай, и Незнайка оказывается в Цветочном городе.

Как же объяснить бестолковому малышу, что он умер? — размышляет Господь коротышек и не находит решения.

Покидающим ад запрещено брать с собой фотографии.

Не потому что на них запечатлено нечто запретное, тайное, леденящее кровь.

На любительских снимках — семья за новогодним столом,

Родители с детьми на отдыхе,

Свадьба в маленьком городке,

Выгул с подружкой новых сумочек — дешевых китайских, но точных, копий.

Все становятся некрасивыми, стоит фотокарточкам покинуть священные

пределы семейного альбома.

Невыносимая тоска и скука охватят созерцающего и задушат.

Найдутся и такие, кто спросит:

Где вы здесь увидели ад?

Вот не нужны нам такие вопросы совершенно.

В аду ежегодно объявляют амнистию.

Достаточно подать прошение и сообщить,

Что раскаялся и уверовал в Господа.

Но прошений подают мало, часто говорят:

Вера наших отцов была: Бога нет.

Крепко стояли они в вере своей и нас научили.

Как же предадим мы родителей наших?

Или были не святы они в неверии своем?

В аду сегодня выходной,

А завтра снова на работу.

В аду работают в субботу,

А ты чего хотел, родной?

В аду гуляют, пьют и спят,

Забыв тревоги и заботы,

В часы, когда Христос распят.

Он в ад спускается в субботу.

Опять сломалось долото.

Не тянет дизель обороты.

Еда паршивая, зато

Христа здесь видим по субботам.

Хорошие люди редко попадают в ад.

А если по ошибке попадают, скоро становятся плохими,

Как все, кто живет в аду.

Ад никого не сделал лучше.

Иногда Господь спускается во ад, чтобы посмеяться.

В аду прекрасная акустика.

Смех Господа такой звонкий и заразительный,

Что все в аду начинают хохотать,

Даже если не в настроении.

Хохочут, гогочут, держатся за животы,

Падают, вертятся, изо рта вылетают кровавые пузыри.

Ты мне пообещала,

По тонкому ступая льду

Я возвращался невпопад

С подробной картой ада.

Был трижды перестроен ад,

И разрушать не надо.

Разрушен ад и негде стало жить.

В ком силы были, строил из обломков.

Все остальные прозябали так.

Под снегом и дождем,

Палящим солнцем, друг к другу прижимаясь и скорбя.

Родившихся в разрушенном аду учили жить мечтами о полетах

К далеким звездам, где возможен

Обетованный первозданный ад.

На жизнь смотрю, финала жду,

Я верю, ты горишь в аду.

И эта мысль, бывает,

Мне душу согревает.

Но сообщает интернет:

Разрушен ад, тебя там нет.

Мне холодно и грустно

До костяного хруста.

Да будет ад, где ты горишь!

Звездой далекою манишь

Во тьме холодной этой

В тоске сердец, во тьме очей

Продуман ад до мелочей.

Я видел ада чертежи:

Там не круги, там этажи.

В пространстве шестимерном

Виталий Пуханов родился в 1966 году Киеве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (1993). Работал в отделе поэзии журнала «Новая Юность». На рубеже 1990–2000 годов — редактор отдела прозы журнала «Октябрь». С 2003 года — ответственный секретарь Независимой литературной премии «Дебют». Автор книг «Деревянный сад» (1995), «Плоды смоковницы» (2003), «Школа милосердия» (2014). Лауреат премии журнала «Новый мир» (2011) и премии Anthologia (2014). Шорт-лист Премии Андрея Белого (2014) за книгу «Школа милосердия». С 2019 года директор премии «Поэзия» (преемница премии «Поэт»). Живёт в Москве.

Читайте также: