Бродский на балконе дома мурузи

Обновлено: 04.07.2024

Иосиф Бродский: «Никакая жизнь не подлежит сохранению»

. мама не любила, когда ее мужчины — муж и сын — ходили по комнате в носках. Считалось, что это плохая примета, что это к смерти! Откуда у городской женщины бабкины деревенские суеверия, непонятно. И тем не менее. К тому же мужчина в носках — это всегда поражение, маленькая капитуляция перед дурацкими условностями или чем-то еще, чего Мария Моисеевна признавать не собиралась. Ее мужчины при любых обстоятельствах должны были оставаться победителями. И даже благородное стремление не портить вымытый ею и надраенный паркет не могло служить оправданием их укромных скольжений или быстрых перебежек в носках. Сегодня по этому паркету посетители музея ходят в войлочных тапках, как это было принято раньше, до всех больничных одноразовых уродских бахил, в которых теперь сплошь и рядом переобувают в российских музеях любителей прекрасного. Даже на последней квартире Пушкина, набережная Мойки, 12. А в музее Бродского, слава богу, пока никакой музейной казенщины нет и в помине.

Фото: Владимир Яроцкий Фото: Владимир Яроцкий

Впрочем, тут почти нет и экспонатов в традиционном смысле слова. Что-то нашли при капитальном ремонте, откопали из каких-то грунтов и бездн: стеклянные осколки разбитого негатива, спичечный коробок с синенькой гравюркой Исаакиевского собора, рваные лоскуты обоев и пожелтевших советских газет, потерянный ключ («Или вот еще ключ, выброшенный на поверхность моего сознания»). Разглядывать особо нечего.

А надо просто подойти к окну и увидеть Преображенский собор. Его грифельные купола с золотом. Его петербургскую николаевскую желтизну сквозь черную графику веток. Февральский снег. Много снега. Как на офортах Остроумовой-Лебедевой.

Фото: Владимир Яроцкий

Можно посидеть на румынской мебели 60-х годов и посмотреть трофейные фильмы по старому телевизору. Тут их целая подборка — от «Тарзана» с Джонни Вайсмюллером до «Дороги на эшафот» с Зарой Леандер. («По моему убеждению, она была самой красивой женщиной, когда-либо появлявшейся на экране, и мои последующие вкусы и предпочтения, хотя сами по себе вполне достойные, все же были лишь отклонениями от обозначенного ею идеала»).

Можно выпить горячего чая из граненых стаканов. Можно потрогать подлинную кирпичную кладку стен и погладить белый кафель печей. Их давно уже здесь не топят, а камин, который музейные работники честно пытались оживить, запретили разжигать соседи.

Все-таки это жилой многоквартирный дом. И открытию музея соседи тут сопротивлялись, как могли, много лет. Почему? Чего боялись? Толп экскурсантов? Грязи в парадной? Шумных сборищ? Бог знает.

Фото: Владимир Яроцкий

При мне прошествовала испуганная стайка девочек с учительницей, явно словесницей, в войлочных тапках. Ну какой уж от них шум? И даже телевизор в прихожей, по которому крутят фрагменты трофейных фильмов, тоже работает с приглушенным звуком.

Мне вообще кажется, что этот музей, состоящий из небольшой анфилады и трех комнат, весь про тишину. Но не музейную и даже не библиотечную, а какую-то прощальную, исповедальную. В нем есть что-то от тишины молельни, где только вместо молитв надо читать стихи Бродского или его прозу. Тут их читают на экране в лектории разные знаменитые люди, его друзья и поклонники. Кто-то лучше, кто-то хуже. Читать его стихи безумно трудно. Какая-то музыка для виолончели. Тягучая, прекрасная, мучительная. Сам Бродский ненавидел, когда его стихи читали актеры. И один раз страшно обидел Михаила Козакова, когда попросил его прилюдно никогда больше этого не делать. А вот Михаил Барышников читает Бродского гениально. И он тут тоже возникает на экране.

Фото: Владимир Яроцкий

Кстати, это он предложил пригласить Александра Бродского, однофамильца поэта, в качестве архитектора музейного проекта. Бродский Бродскому — уже в одном этом совпадении есть что-то магическое. И несбыточная «бумажная архитектура». И знаменитая гравюра «Обитаемый колумбарий» далекого 1986 года, где было изображено «умирание» огромного дома, который покидают люди. И мучительная любовь к Петербургу, который Александр по-прежнему называет «Ленинградом». Все вдруг сошлось на этих метрах, в обглоданных до каменной кладки стенах, до фанерной дранки на просвет.

Ты попадаешь в пространство великой судьбы, которая какое-то время здесь располагалась. Все остальные жильцы умерли или давно съехали. Осталась одна соседка. Живет по-прежнему за стеной. Зовут Ниной Васильевной, 83 года. Никуда не захотела переезжать. Хотя, говорят, ей много чего сулили. Это из-за нее для музея пришлось объединять квартиры из другого крыла. Их владельцы оказались сговорчивее. А она тут одна за стеной. Бдит и зрит. Всегда на страже своих прав и исторической правды.

Фото: Владимир Яроцкий

Это Нина Васильевна строго указала реставраторам, что паркет в комнате у Бродских был не елочкой, а шашечкой. И что отверстие в двери на балконе было проделано не для удобств кошки, как зачем-то нафантазировали экскурсоводы, а для прозаических хозяйственных нужд — холодильников тогда ни у кого не было.

И то, что раньше здесь была коммуналка со всеми ее запахами, распрями, кухонным чадом, протечками, ремонтами, нечаянными вторжениями и громогласными уходами — все это, как ни странно, по-прежнему считывается. Наверное, срабатывает генетическая память. Ты можешь не знать, где располагается розетка или выключатель, но в любой самой непроглядной тьме на ощупь найдешь их.

Фото: Владимир Яроцкий

Тебе никогда не приходилось лицезреть вживую этот бурый зеленый колер, но ты не можешь не узнать его. Цвет всех советских коммунальных кухонь, всех «мест общего пользования», как раньше гордо именовались ванные и сортиры. Цвет несчастья. Цвет беспробудной тоски и публичного одиночества. Вот что чувствуешь прежде всего, переступая порог квартиры №36 по улице Пестеля. И то, что тут нет вещей, ни мемориальных, ни музейных, ни эпохальных — никаких, лишь усиливает это чувство.

Зато есть книги. Например, все золотые корешки Большой энциклопедии Брокгауза и Эфрона, гордость и счастье любого интеллигентного ленинградского дома. Они здесь как на параде. Бери с полки любой. Завидую тем, кто найдет время, чтобы провести час-другой за чтением, например, «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» или «Конца прекрасной эпохи». Тут все для этого есть: и столы с уютными лампами, и удобные стулья, и, наконец, сами книги. Конечно, авторские экземпляры на руки не выдают. Но все прижизненные издания Ardis или IMCA-Press тут богато представлены.

Фото: Владимир Яроцкий

Доподлинно известно, что та, кому были посвящены лучшие стихи Бродского, ни разу не переступала порог этого дома ни тогда, когда он здесь жил с родителями, ни после, когда уехал. За свою жизнь она не дала ни одного интервью. Сейчас ей уже за восемьдесят. Живет где-то под Петергофом среди замерзших фонтанов и ледяных вод Финского залива. Зато мне сказали, что их сын Андрей приходил один раз посмотреть на дом отца.

«Мой Телемак, Троянская война окончена. Кто победил — не помню. Должно быть, греки…»

Она хотела, чтобы эти книги вернулись к нему вместе с остывающим уютом родительского дома. Только эти книги, только телефонные осторожные разговоры через океан раз в неделю. Только жалкие стариковские прошения на высочайшее имя выпустить их к единственному сыну. Повидаться, обняться, проститься. Не пустили.

Фото: Владимир Яроцкий

Мария Моисеевна аккуратно складывает и прячет в сумке квитанцию, выданную в окошке почтамта. И снова бредет по снегу домой. День прожит не зря.

А теперь про полторы комнаты. У Бродского они так подробно описаны, что нет смысла повторять. Тем более что здесь тоже нет ничего. Только стены и знаменитые мавританские панели, выкрашенные зеленой масляной краской. Хорошо, что их не стали сбивать, как это было сделано в других квартирах этого дома. Можно догадаться, где проходила граница личного закутка Иосифа, где была лаборатория отца, где красовался знаменитый буфет с историческим китайским сервизом. Но все это призраки, фантомы, оживающие под натиском его великой прозы. В реальности ничего нет. Как и завещал Бродский: «Никакая жизнь не подлежит сохранению. Если человек не фараон, он не стремится стать мумией».

Фото: Владимир Яроцкий

На подоконнике я увидел пачку фото. Вот интерьер, каким он был в начале 70-х годов прошлого века: громоздкий буфет с батареей пустых импортных бутылок из-под виски и джина, обеденный стол под уютным абажуром. Незаправленная кровать у батареи — смятая простыня, подушка, белый телефон с диском. Последний разговор из дома.

Вся наша бедная советская жизнь, запечатленная с безжалостностью судебной экспертизы. Что это? Откуда? Оказывается, в тот день, 4 июня 1972 года, когда проводили Бродского в Вену, его приятель Михаил Исаевич Мильчик вернулся вместе с родителями в дом на Пестеля и молча, методично, метр за метром, стал фотографировать полторы комнаты. Его никто об этом не просил. Даже в самых безумных мечтах тогда нельзя было вообразить, что когда-нибудь здесь откроют музей.

Но пришел человек с фотоаппаратом, который знал, что когда-нибудь тут будет Дом Поэта. Так и случилось.

Ибо, как написано на фронтоне другого знаменитого петербургского дома: Deus conservat omnia — «Бог сохраняет все».

Иосиф Бродский в объективе. Выбор редакции Brodsky.online

На днях мы в редакции поспорили, насколько удачное фото предваряет статью о Бродском в "Википедии". Оказалось, что вглядываясь каждый день в фотографии поэта, каждый из нас субъективно делал выбор - какие фото больше подходят "своему" Бродскому. Тогда мы решили рассказать о своем любимом или самом характерном фотопортрете Иосифа Бродского. Открывает эстафету редакторских фото-признаний хранитель библиотеки Иосифа Бродского Ольга Сейфетдинова.

Между “любимое” и “самое характерное” я остановила выбор на категории “любимое”, хотя для человека вглядывающегося в это лицо почти десять лет (треть жизни), выбрать изображение, которое отсекало бы остальные чертой “нелюбимых”, трудно, и сильно пахнет компромиссом. Впрочем, по ходу может обозначиться и характерное.

Слово «любимый», «люблю» освобождает от необходимости пояснения причин явления, стоящего за этим эпитетом. Как только стараешься разобраться и объяснить “любимое”, оно начинает ускользать, либо рассыпается в труху.

Я могла бы сказать, что это иллюстрация принципа “эстетика мать этики”. Думаю, что это относительно случайный кадр. Можно ли сняться с букетом менее пафосно,чем на снимке? Особенно, когда ты молодой поэт. Мне нравится отсутствие позы, потому что это созвучно принципу Иосифа по жизни. Отсутствие позы как поза. Некоторая небрежность. Нарциссы и тюльпаны.

При всей своей своеобразной любви к этому человеку, исключающей привязанность к поверхностному, я любуюсь этой фотографией. Этот профиль, это - даже в ч/б - цветное лицо. Но больше всего этот взгляд внутрь, состояние погруженности в себя, некоторое отстранение, но при этом вглядывание в окружающее. Додумывая, ретроспективно, кажется некоторое предопределение на этом лице. Такое выражение лица у Мадонны в сцене Благовещения. Вроде того.

«Пряничный поэт» Дома Мурузи

Фотография: Д. М. Прингл. Шествие женщин в Думу. Библиотека Конгресса США

Главной рекламной силой магазина была не она, а бойкие стихи хозяина магазина, воспевающего собственный товар, которого в народе прозвали «пряничным поэтом». Собрание стихов Абрамов публиковал в брошюре “Медовые речи о сладких вещах” под одним и тем же названием несколько раз (в собрании Российской национальной библиотеки таких брошюрок карманного формата три)*. В одной из них Николай Абрамов публикует и свой портрет и воспоминания, из которых мы узнаем, кто был этот предприимчивый делец и рифмоплет с первого этажа Дома Мурузи. Впервые за рекламными стихами ароматных пряников и вывеской магазина на фасаде Дома появляется лицо и биография еще одного поэта литературного дома.

«Отец мой – старый крепостной, былых времен слуга прилежный» - складывал в рифму Абрамов свои воспоминания. Из этого текста выясняется, что родитель его «чашу горькую запил», матушка умерла и его вместе с братом забрала к себе тетка. Там жадный до знаний восьмилетний мальчик (1865 года рождения) ходил в церковно-приходскую школу за три версты (чуть больше трех километров), а окончив ее через три года сбежал из дому. Где-то по дороге его подобрали, отвезли во Владимир, откуда он кое-как добрался до Москвы, где «искал работу со слезами, но ничего не находил». Так, «измученный жизнию суровой» он отправляется в «Питер шумный и веселый». Как молодой человек с церковно-приходским образованием открывает в столице лавочку в Пассаже, а затем целый магазин на Литейном 24 не совсем ясно. У Николая Абрамова на этот счет свое объяснение «Я Бога искренне молил, Чтобы идти стезей торговой, Меня Господь благословил».

Очевидно, искомое благословение поэт получил, так как в 1892 году, когда была опубликована цитируемая брошюра, магазин пряников был главным ориентиром привлечения внимания к Дому Мурузи:

«Если с Невского проспекта /
По Литейному идти, /
Вот Вам верная примета /
Как Мурузи Дом найти».
(Фрагмент стихотворения «Адрес моего магазина»)

Не пряники искали в Доме Мурузи, а Дом Мурузи по магазину пряников Абрамова.

В завершении своих воспоминаний «пряничный поэт» и сам признавался, что «В сельской школе немногих знаний я собрал, а если б мог собрать их более, то верно лучше б написал». Однако это незнание не помешало ему организовать успешную торговлю пряниками и продавать их везде: на выставках, концертах, общественных гуляниях, благотворительных базарах и даже пароходе до Петергофа. В Доме Мурузи Абрамов не только держал магазин, но и жил примерно с 1895 и до 1917 года, когда переехал на Моховую 30. Однако после революционных событий следы поэта теряются и справочник “Весь Петроград” о нем умалчивает и фотография американца Прингла на данном этапе исследований - последнее свидетельство существования процветавшего магазина.

Марина Крышталева

* Примечание
О магазине Абрамова мы впервые узнали по ключевой для истории Дома статье Л. А. Иохвидовой в сборнике “Дома рассказывают” 1991 года. В ней к фрагментам его рекламных стихов стоит ссылка на брошюру «Добрые речи о сладких вещах». Однако в коллекции Российской национальной библиотеки все три хранящиеся в доступе читателю брошюры «пряничного поэта» названы иначе: «Медовые речи о сладких вещах». Справедливости ради добавим, что в более раннем, но менее доступном современному читателю исследовании А. Кобака и Л.Лурье 1988 года сохранялось изначальное название издания.

ДОМ МУРУЗИ. КОММУНАЛКА ГДЕ ЖИЛ БРОДСКИЙ. САМЫЙ РОСКОШНЫЙ ДОМ ПЕТЕРБУРГА

Привет Друзья;)На одной из наших экскурсий мы гуляем по Литейному проспекту. И конечно же одной из жемчужин на которые мы останавливаемся взглянуть в ходе прогулки является роскошный дом князя Александра Дмитриевича Мурузи. Владелец дома богатый дворянин из знатного фанариотского рода заказал на старости лет построить на одном из главных проспектов столицы настоящий дворец в экзотическом мавританском стиле.

Александр Дмитриевич являлся очень богатой особой в Петербурге. Его предки когда-то были правителями Молдавии и Валахии, а позже стали приближенными при дворе султана Османской империи. После восстания греков 1821 года восточные захватчики начали масштабную компанию террора по отношению к фанариотам и отец Александра бежал к заклятым врагам турков, русским.

В Петербурге роду Мурузи позволили использовать княжеский титул и даже одарили некоторыми богатствами и привилегиями. В российской столице обрусевшие греки чувствовали себя весьма прекрасно от того и появился на Литейном проспекте один из самых богатых и огромных доходных домов конца 19 века. Внутри располагалось целых 57 квартир, самая роскошная, как и полагает отводиться не в аренду, а под жилище владельца. Так на втором этаже и появилась скромная 26-комнатная квартирка князя Мурузи.

Род Мурузи покинул Россию сразу после революции. Новым домом для беглых греков стал Париж. Дом Мурузи вслед за первыми хозяевами уехать не смог и подвергся национализации. Княжеская квартира превратилась в 6 коммунальных квартир. Во время переделки квартир были уничтожены многие элементы декора, утрачен мраморный фонтан в гостиной, оригинальные росписи и стены и конечно же дорогая мебель.

В настоящее время дом практически весь расселили в одной из квартир работает музей Бродского. Другие апартаменты судя по всему отведены под элитное жилье в центре. Будем следить и дальше.

Друзья, а кто хочет взглянуть на неформальный Петербург моими глазами приглашаю всех на мои экскурсии по крышам и парадным, которые проходят ежедневно. Записаться можно в instagram: @vlad_pitergid

Кому помешал Бродский?

У дома Мурузи в Петербурге появилось «цифровая фреска» - портрет поэта Иосифа Бродского. Но очень скоро изображение поэта закрасили .

Говорят, закрасили по распоряжению завхоза школы .

Народ бурно выразил своё мнение относительно "борьбы" с поэтом как в социальных сетях, так и на месте "расправы с Бродским".

Вслед за нанесённой на стену краской стали появляться цитаты

"И каждый вечер в час назначенный . " - снова появлялись тексты и послания и каждый новый день их закрашивали.

В сети появились "фотожабы" высмеивающие действия властей города и заведений которые прежде уже шли на подобные действия в аналогичных случаях.

Сетевое издание "Собака.ру" опубликовало небольшое журналистское расследование на эту тему. Газета пишет:

24 мая бизнесмен Олег Лукьянов нанес изображение с портретом поэта на заборе между домами по улице Пестеля, 16 и 16Б — прямо напротив дома Мурузи, где в юности жил поэт и где сейчас в тестовом режиме работает Музей Иосифа Бродского. Это место культовое, даже сакральное для петербуржцев и всех тех, кто любит Бродского. Процесс нанесения «урбан-фрески» — так Лукьянов называет свою технику — попал в прямой эфир, который велся в инстаграм-аккаунте музея, а фото картинки мгновенно разошлось по соцсетям и лентам СМИ. Яркий инфоповод в день, когда отмечается юбилей нобелевского лауреата. У Лукьянова есть свой Центра печати, который предоставляет услуги по производству таких «цифровых фресок», цена — около 4 тысяч рублей за квадратный метр. Мы уже писали подробно о том, как Олег совмещает рекламу своего бизнеса и деятельность «уличного художника». Кстати, Лукьянов хочет и дальше работать со зданием на Литейном — планирует украсить фреской непарадную стену-брандмауэр Дома Мурузи, его северного фасада с балконом Бродского.

Издание попыталось ответить на вопрос "Почему поступило распоряжение закрасить изображение на стене забора?"

"Приказ о закраске отдала завхоз школы №189 Татьяна Михайловна, которая руководствовалась требованиями закона, а также тем, что потрет курящего человека на стене образовательного учреждения недопустим.

Действия , совершенные завхозом школы четко соответствуют Закону Санкт-Петербурга от 31.05.2010 N 273-70 (ред. от 02.07.2019) «Об административных правонарушениях в Санкт-Петербурге» (принят ЗС СПб 12.05.2010).

Вот такая история. На мой взгляд, чем бы это не было, но стена уродлива и с фреской было куда лучше. Мне кажется, что это настолько очевидно как беззубый рот или целиком здоровый. А пока, это выглядит очень печально и навеивает ассоциацию с расстрельной стеной.

Если город для людей, то лично я не вижу препятствий для красивых граффити и иных видов нанесения рисунков и изображений оживляющих глухие и "мёртвые" стены. Очень сомневаюсь, что казёнщина на каменном заборе даст детям больше ума, знаний и человечности, чем изображение Нобелевского лауреата по литературе 1987 года и Почётного гражданина Санкт-Петербурга.

Аналогичные изображения не раз появлялись в Петербурге и каждый раз чья-то рука по чьему-то требованию закрашивала тот или другой рисунок. Это был и Бодров младший, Виктор Цой, Черчесов и Юрий Шевчук

В гости к нобелевскому лауреату: где жил Бродский

Имя Иосифа Бродского в представлении публики связано, прежде всего, с легендарным домом Мурузи на Литейном, 24, который поэт прославил в своих произведениях. И не многие знают, что это не единственный адрес Бродского в Ленинграде. LegenDaily рассказывает о домах, в которых жил лауреат Нобелевской премии. Все они интересны не только в связи с поэтом, но и сами по себе.

Иосиф Бродский родился в доме №16 по проспекту Газа (сейчас — Старо-Петергофского). Дом стоит на пересечении проспекта с набережной Обводного канала.

В 1996 году в интервью Евгению Рейну поэт так рассказывал о своем первом адресе в Ленинграде:

Дед мой был из кантонистов, он отслужил двадцать пять лет в армии, и у него была своя маленькая типография. Отец родился в Петербурге. На углу Газа и Обводного канала был огромный шестиэтажный дом (я полагаю, он до сих пор стоит), и у отца там на шестом этаже была квартира, оставшаяся от родителей. Но в процессе уплотнения ему остались две комнаты. Потом во время войны в этот дом попала бомба, и поскольку комнатки были под самой крышей, то все и пошло прахом. Погиб огромный фотографический архив отца, чему он после отчасти даже и рад был, поскольку не осталось фотографий нежелательных лиц — репрессированных. После войны все это отремонтировалось, и отец жил в этих двух комнатах.

Очевидно, что память подвела поэта: дом на проспекте Газа вовсе не был таким уж огромным, в нем было всего четыре этажа. Наверное, во время войны в это здание действительно попал снаряд, но существенных изменений в связи с этим внешний вид не претерпел.

Может быть, дом не тот? Да нет, все точно. Определить место первой прописки поэта несложно: в телефонной книге Ленинграда за 1940 год находим Бродского А.И. (это отец Иосифа), который проживал на Газа, 16.

Дом этот до революции принадлежал Софии Пазетти — вдове знаменитого в свое время петербургского фотохудожника итальянского происхождения Анаклета Пазетти. Сейчас из всех дореволюционных фотомастеров народ смутно помнит, пожалуй, только Карла Буллу, ателье которого располагалось на Невском, 54, в здании Пассажа. Однако еще большой вопрос, кто из двух современников — Пазетти или Булла — был более знаменит и престижен.

Бродский на балконе дома мурузи